– Черт!

Элизабет толкнула его и вопросительно подняла брови:

– В чем дело?

– Пленка кончилась. – Макс продемонстрировал счетчик. – Не знаешь, где можно купить?

Элизабет кивнула. Она показала на Макса, потом на процессию и сказала:

– Иди за ними.

Затем ткнула рукой в себя и двумя пальцами изобразила бегущего человека. Она произнесла еще что-то, что показалось мальчику похожим на «кетчуп» [21] .

– Но как я тебя найду? – спросил Макс. – Как...

Элизабет прижала ладонь к груди, потом взяла Макса за руку и слегка сжала обеими своими, подмигнув при этом.

– Хорошо, – засмеялся Макс.

Она повернулась и исчезла в толпе.

Всего через пару минут отставший арьергард процессии – двое мальчишек с гигантским сенбернаром, разряженным, как клоун, миновали мыс и по Бич-стрит проследовали к коммерческой пристани.

Торговцы уже складывали свои лотки, гасили огонь и собирали мусор, спеша переместиться на стоянку в другом конце городка, где намеревались возобновить торговлю на гулянье после Благословения.

Макс купил засахаренное яблоко в последней открытой лавке и устремился за сенбернаром.

Проходя мимо забора, ограждавшего общественный пляж, он увидел малыша, прижавшегося лицом к проволочной сетке. Руки и рот ребенка были испачканы, словно тот ел грязь, а мокрый подгузник болтался на боку. Позади малыша на песке лежала девочка-подросток, накрыв лицо журналом.

Короткие пальчики ребенка вцепились в проволоку, большие глаза следили за Максом. Макс посмотрел на малыша, потом, повинуясь порыву, подошел к забору, перегнулся через него и протянул яблоко.

– Держи, старик, – улыбнулся он.

Ребенок просиял, вытянул руки, схватил сладкое яблоко за черенок, попытался целиком запихнуть его в рот... и повалился навзничь. Яблоко упало в песок. Малыш перекатился на живот, вцепился в яблоко и лизнул его, радостно гукая.

Макс повернулся и зашагал по улице.

Как только отъехал последний продуктовый фургон, на автостоянке появились два добровольца из Общества Святого духа и начали уборку. Гальку усеивали окурки, обглоданные свиные ребрышки, бумажные стаканчики, недоеденные сосиски в тесте и сандвичи, колбаса, подгоревшая при жарений и потому выброшенная. В изобилии валялись яичная скорлупа и куски овощей, раковины моллюсков и осьминожьи щупальца, крылышки цыплят, какие-то непонятные потроха. Словно газовое облако над стоянкой повис тошнотворный сладковатый запах оливкового масла, приправ для салата, кулинарного жира.

Добровольцы в перчатках при помощи совков-подборщиков набивали мусором пластиковые мешки.

– Люди хуже свиней, – проворчал один. – Долбаная стоянка похожа на бойню.

– И запашок, как в морге, – поддержал другой.

Вокруг площадки стояли пятидесятигаллоновые бочки для отбросов, и добровольные мусорщики оттаскивали очередной набитый мешок к ближайшей из них. Они заполнили одну, другую, третью.

– Черт... Ну а теперь что нам делать?

Один из парней махнул в сторону бочки, стоявшей на пляже:

– Может, туда?

Его напарник пожал плечами:

– Давай попробуем. Домой я это дерьмо уж точно брать не собираюсь.

Волоча мешок, они открыли ворота на пляж и пересекли полоску мягкого песка.

Бочка оказалась пустой. Выбросив мешок, они заметили сидящего рядом и радостно что-то жующего малыша: вонь от ребенка ощущалась несмотря даже на густой смрад помоев.

В десяти ярдах лежала на спине женщина, лицо ее было скрыто под журналом.

– Эй! – крикнул один из добровольцев. – Вы мать ребенка?

Женщина подняла журнал, и они увидели, что это скорее девочка.

– Как ты догадался? – язвительно спросила она.

– Ладно, ты что, не знаешь, как менять подгузники?

– А ты инспектируешь засранцев? – поинтересовалась девица.

Оскорбленный доброволец шагнул к ней.

– Послушай, ты... – начал было он. Напарник остановил его, схватив его за рукав:

– Брось, Ленни. Малыш наложил в штаны, и что с того? А свяжешься с этой девчонкой – не успеешь оглянуться, как будешь доказывать в суде, что это не было сексуальным домогательством.

– Да я скорее буду домогаться овцы, – ответил Ленни достаточно громко, чтобы его услышала нянька.

– Охотно верю, – бросила она, снова роняя журнал на лицо.

– Оставь, Ленни. Оставь!

Мусорщики-добровольцы наполнили и выбросили в бочку на пляже еще два мешка; потом они положили совки на плечи и отправились домой – помыться и выпить по рюмке.

32

Существо лежало на песке, над водой виднелись только его глаза и нос.

Большинство живых тварей исчезло: ужасный шум, громом отдававшийся в его барабанных перепонках, растаял, превратившись в отдаленный фон. Остались только двое, от которых не поступало сигналов угрозы, и датчики опасности у существа молчали.

Но мучительно манящий запах, густой поток плотских ароматов сохранился – сильней, чем когда бы то ни было, и источник его находился как никогда близко.

Существо медленно продвинулось вперед, цепляясь когтями и подтягиваясь. Жабры быстро смыкались и размыкались, энергично прокачивая воду – у поверхности она была бедна кислородом и загрязнена нечистотами.

Наиболее ощутимый запах добычи тянулся от непонятного предмета, стоявшего рядом с живыми созданиями.

Способности существа принимать решение оставались примитивными, чувство выбора – неразвитым. Оно жаждало всего, но приходилось выбирать что-то одно.

Потом внезапно в мозгу у него словно разрушили стену: существо получило послание, говорящее о том, что оно может получить все. Нужно только решить, с чего начать.

Усилием воли существо закрыло жабры, поднялось на мощных руках и прыгнуло вперед.

33

Девушка заснула, хотя не имела права, – она совершила самый страшный грех для няньки с двухлетним малышом, играющим у воды. Сон был легок, его глубины хватило только, чтобы впустить неясную мечту: принцесса Диана просит ее разделить с ней комнату и помочь присматривать за двумя малолетними принцами. Внезапно без всякого повода один из принцев закричал – точнее, завизжал.

Она села, сбросив с лица журнал, и оглянулась в поисках Джереми.

Ребенок сидел на песке, там же, где и раньше; девушку словно окатило волной облегчения.

Джереми орал, откинув назад голову, с разинутым ртом и закрытыми глазами, – и она слишком хорошо знала детей, чтобы понять: рев не от злости или ярости, а от боли или страха, как если бы малыш обжегся, порезался или его укусила собака.

Нянька подошла к Джереми и, стоя над ним, спросила:

– Что случилось? Ты ушибся?

Он не произнес в ответ ни слова, даже ни одного из своих глупых детских слов, только громче зашелся в плаче.

– Джереми, не ной... Скажи мне, где болит.

Он открыл глаза и потянулся к ней, просясь на руки. Девушка удивилась: ребенок никогда не просился на руки, потому что любил ее ничуть не больше, чем она его. Их отношения строились на взаимной терпимости, молчаливом признании скверной ситуации, которую ни один из них не мог изменить.

– Ну уж нет, – она отрицательно замотала головой. – Ты думаешь, я хочу вся извозиться в дерьме?

Он снова закричал, даже громче прежнего, и потянулся к ней.

– О боже... Заткнись, будь добр, – выдавила в смятении няня. Она оглянулась, не смотрит ли кто. – Что с тобой? – Вдруг ее осенило: – Попа горит, что ли? Да, должно быть, так. Ну, если бы ты не наваливал все время в штаны, то и попа не болела бы.

Нянька отчасти надеялась, что ее логическое умозаключение послужит утешением и заставит Джереми заткнуться, но этого не случилось. Он по-прежнему сидел, как маленький завывающий Будда.

– Черт! – выругалась она, нагнулась, взяла ребенка под мышки, подняла и, держа как можно дальше от себя, пошла к воде.

Малыш извивался, отбивался ногами, вопил. Чем ближе было море, тем сильней неистовствовал Джереми, словно то, что напугало или ранило его, появилось именно оттуда.